Я родился городе Умань. Мы с сестрой ходили в школу, все было нормально, семья жила, папа работал, мама была домохозяйкой. Но в тридцать седьмом году начались аресты, арестовали нашего дядю, и папа нас быстренько собрал, выехали на Донбасс, в Красный Луч.

Я закончил семь классов, и в сорок первом началась война.

Наша семья эвакуировалась. Оказались в Казахстане. Там мне исполнилось семнадцать лет. Меня пригласили в военкомат и призвали в армию. Это был сорок третий год, уже шла война, наши уже кончили отступать. Нас повезли на Урал. Я попал в запасной полк.

В двух словах хотите расскажу про условия? Не в помещении мы жили, а в землянке. Там нары – первый ярус, второй. Кормили ужасно. Голод был. В столовой стол стоял – на десять ребят. Приносили одну булку хлеба, ее резали на десять частей. А наш запасной полк находился за колючей проволокой. С той стороны стояли башкирские женщины, они меняли домашнюю еду на хлеб. Хлеба у них не было. Мы рвались на фронт, так жить было невозможно. Простите, я глуховат… Что вы спросили? Только ли поэтому? Представьте себе, что в основном поэтому… Каждый рвался. Случай вам расскажу, и вам сразу все станет ясно…

У нас в полку была караульная служба у постов – у знамени, еще где-то и у помойной ямы. Чтоб голодные в ней не рылись, объедки не собирали. А там два брата служили с Украины. Один стоял в карауле, второй пришел, и идет к нему. Тот – «Стой! Кто идет?!». А он ему так слабо – «Коля… это я… Коля-я-я…». Тот – «Стой! Кто идет?!». «Коля-я-я…». Тот и выстрелил. И убил брата… Ну, конечно, не узнал! Интересные вы вопросы задаете. А-то если б узнал, стал бы он в брата родного стрелять… Что с ним было потом не знаю… Я вам просто рассказываю – как было.

Поэтому мы рвались на фронт. А тем, кто уезжал, завидовали. А меня забрали, знаете куда? Во всесоюзную школу радиотелеграфиста. Готовили радистом на фронт. Это было в Ростове. Был батальон мальчиков и батальон девочек. Начали приезжать из разных воинских частей и забирать на фронт. Меня забрали в пятьдесят третий полк двадцать седьмой дивизии. Северо-западный фронт…

А еще хочу вам случай рассказать… В одном месте мы сидели, перекусывали на привале. Прибегает один солдат и говорит начальнику штаба нашего: там на железной дороге стоит состав, и оттуда спирт все несут. Что? Ну, вы даете! Конечно, не чистый. Древесный. Наш начальник штаба командует: ребята берите котелки и идите туда. А я никогда не пил до этого. «Саша ты ж солдат! — говорят мне. — А ну быстро пей давай!» Я взял котелок, поставил, начал закусывать. А мне плохо. И под видом, что оправиться, пошел в кусты и все вырвал… Ну, да… понятно, что а вдруг немцы. Но вы и другое поймите – война ведь шла, и всякое было… Понимаете вы меня? И это был привал. И нам сказали, что такое-то время мы можем отдыхать… Снимали ли мы сапоги? …Да вы что?! У нас сапог-то и не было. Так, ботинки с обмотками. А сапоги нам выдали позже. Ну, конечно, неудобные! Спрашиваете… Так вот, дайте я вам еще кое-что расскажу… А вам интересно хоть меня слушать? Наверное, вам неинтересно, ведь давно это было…

Ну так вот… Мы освободили всю Польшу, а когда подошли к Гдыне, там шли уличные бои, на улицах в нас стреляли прямо из окон, из подвалов. Мы перебегали улицу, а у меня радиостанция за спиной. Бежим, а мой командир падает – ранили. Его санитары забрали. А когда мы на другую сторону перебежали, мне и говорят – «Саша, сними радиостанцию». Снимаю, а она пробита… Можете себе нарисовать картину? А вы знаете, что от нашей дивизии осталась одна треть? …Как умирали? Да по-разному… Нет, ну что вы… Конечно, не плакали. Не так воспитаны были. А еще, знаете какой случай я вам расскажу… Вот это случай… И прямо на наших глазах он произошел. Там на плацдарме стреляли, стреляли, и вдруг связь прервалась. Смотрим: наш связист из пехотного полка, казах по национальности, встает… Ну вы нарисуйте себе картину! С двух сторон стреляют, а он встал и идет! …Тихо вдруг стало… Ти-ши-на… А он идет… Идет в открытую, говорю же вам! На немцев прямо идет. А они не стреляют. Подошел он к проводу, взял его, да перевязал! А потом… А потом как встал и прямо на них… А они не стреляют, понимаете? Не стреляют… и ти-хо… А он идет… Прямо на них. Идет! Идет. Идет… Короче, его убили… Не знаю, что он этим хотел показать. Может вот это – «А мы вас не боимся!». Да! Не боимся! Мы воевали и, значит, будем воевать! Да! Только вот я вам что скажу… Воспоминания эти… они тяжелые очень… А потом я ведь ранение получил, только вы уж меня простите… Очень уж мне тяжело теперь… А потом я к маме сильно захотел. Я ж пацаном был. Когда война кончилась, предлагали на службе остаться, но, знаете, как в песне поется – «А я давно не видел маму…» Да еще немцев этих пленных повели… Боже мой, сколько их было… А я такое отвращение к ним чувствовал… Тю-ю-ю. Спрашиваете – как они себя вели. Они вынуждены были вести себя только так, как надо. Все ведь очень быстро делалось… Вот так вот… Хотя… мы к ним и попривыкли немного, такой уж ненависти, как в начале войны, уже не было… Писались ли мы от страха?! Да, представьте себе, писались! Потом друг дружке сами рассказывали, со смехом так – а я, мол, испугался да обмочился. Да… смеялись, смеялись. Только… Только каждому ведь все равно всё ясно было…

Это тот случай, когда очень не хочется, но могу. Могу… Сорок третий год. Весна – ранняя. Кое-что уже начинает расстаивать. Это – оборона, а не отступление. Мы живем в землянке. Пушка – на огневой позиции. И мы не знали, что на участке, где мы расположились, заморожены противотанковые фугасы. Знаете, что такое фугасы? Конечно, откуда вам знать. А я расскажу. Это такие шашки толовые – в земле. А сверху – дощечка. От нее – тросик к воспламенителю. Наступаешь на эту дощечку – р-раз и взрыв. И взрыв… Да, такой очень хороший взрыв.

Я – командир взвода… А, знаете, память – штука избирательная. Что-то старается забыть, а что-то – помнит. Но, если вам очень надо, я, конечно, могу… Могу. Что забыть старается? Если погибали товарищи. А ведь мы все – молодые. Немного среди нас было немолодых. И когда погибали мои одногодки, это было… неприятно очень. Что неприятно? Ну, как… Я остался, а их нет… А им – столько лет, сколько мне, вот это неприятно.

Ну, так вот. Я – командир взвода. И живем мы вместе – спим в одной землянке. Братство фронтовое. И вот он… Не помню уже, фамилию забыл. А? Громче вопросы задавайте. Я ведь плохо слышу. Неудобство, конечно, для вас. Вы кричите, пожалуйста. Имя?! Имя?! …Минуточку… По-моему, Юра! Да, Юра! Вышел из землянки, земля уже начала оттаивать, наступил на дощечку. Аааа… Мммм… Думал, забыл уже… Ну, ладно… И произошел взрыв. Ну… да… Половина от человека осталась. Это же – противотанковый фугас.

И вот он лежит – без головы, без рук, без ног. И… не умер.

Что?! Нет, не умер… Дышит. Аааа… Ног нет, рук нет, головы нет, обрубок, а дышит. И мы не можем за руку взять – руки нет. Не можем последние слова на ухо сказать – головы нет. И похоронить не можем. Потому что дышит.

Стоим мы. Смотрим. Грудь поднимается, опускается. Поднимается, опускается. А мы ждем, когда сердце перестанет биться. Ну, скажите мне, что там жило без рук, без головы?!

А мы всегда на войне старались деревянный колышек со звездочкой поставить. Обязательно писали фамилию, имя, отчество и, если знали, год рождения. И год смерти, конечно.

Понимаете? А грудь – вверх, вниз. Сердце работает. Что?! Боже мой! Боже мой, да зачем вам это надо знать?! …Хорошо… Пять-шесть минут он дышал. Мы не засекали. Просто ждали. Спешки не было никакой, но это ведь не труп был. Смотреть страшно. Это потому, что фугас землю мерзлую поднимал. Если бы земля была влажной, от него бы вообще ничего не осталось. А это было в начале весны… Если б летом он наступил – Юра… Фамилии не помню. Его надо хоронить, а он живой. Вот так… Потом когда сердце остановилось, мы его в ту же воронку положили, сверху – руки, ноги и то, что от Юры осталось – и засыпали. И колышек – обязательно. И, ведь, Боже ты мой, не понятно, что там жило – без рук, без ног, без головы. ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>